В общих чертах это было так - я полночи пила вино в Минске на подоконнике и смотрела, как по проспекту идут танки, медленно и дизельно, как в рапидной версии Mad Max, в четыре утра поехала в аэропорт, там еще выпила вина, пересела с самолета на самолет, снова выпила, проснулась уже в Нью-Йорке, там вышла из самолета, выпила еще портвейна и побежала, еле успев оставить чемоданы в надежном месте, смотреть салют. Это был целительный салют, смотрела я на него из-за сотен чужих спин сквозь собственный делирий, и видела только какие-то отблески и вспышки.
По ряду причин тогда я никого не предупреждала, что вдруг сорвусь и укачу в Нью-Йорк на день Независимости - это кромешное всеобщее незнание того, где я, превращало все вокруг в кромешный сюрреализм: человек структура квантовая, целиком зависит от наблюдателя. Я была нигде и везде одновременно - никем не замеченная шаталась по ночным улицам, фотографировала людей и не выкладывала ничего в инстаграм (меня нет! сбылась моя мечта), мои друзья, с которыми я накануне только-только начинала пить закатное дизельпанковое вино белорусской мнимой Независимости только-только просыпались и приходили в себя, а я уже тайком бродила по восторженной, жаркой теплоте другого полушария, думая о том, что это портал, натурально портал, такого не может быть.
Сокрушительная мощь целительного салюта, перевернувшего мое восприятие, была такова, что в нынешнем году я не могла не приехать в Нью-Йорк снова.
То есть, натурально, я два года подряд приезжаю в Нью-Йорк на день Независимости, только в первый раз из Минска, а второй - из горного санатория "Пролеска" (Bard College, Milton Avery Graduate School Of Arts), куда я уехала на летний семестр учиться - и в этот раз все было сокрушительно иначе, вот как все-таки может измениться человек за год.
Нью-Йорк оказался ужасно душным, хотелось просто ложиться на землю и бормотать i can't breathe i can't breathe. После дизель-Минска он, между прочим, был горный ручей и дыхание единорога. Еще в нем оказалось неприлично много народу - в нашем горном раю, где жить весело, только некому, такого разнообразия типажей, ясное дело, не было и нет - тут все в точности так же, как в Минске, где все, кого ты знаешь, это буквально одна и та же сотня человек, и все музыканты или художники. Климат другой, жара, специальные уличные люди на тротуарах лежат в одеялках и отдыхают: лето, трэш, грязь. Из Минска же прилетается в азиатский рай - пахнет Индией и Бангкоком, собаками и специями, мочой и кофе.
Поехали с Настей на океан, потому что там хоть немножко было похоже на Минск: все говорят на русском, выглядят так себе, едят шашлык и мороженое и празднуют хрен знает что, просто празднуют купальный сезон и водичку плюс двадцать ничто.
Брайтон уже не тот: мрачные пергидрольные тетки перебираются в хипстерский бар "Сова" (и вообще, хипстерский бар, чудовищно), у "Совы" появляется парочка конкурентов, более того - "Старбакс"! Все, мы его потеряли, бормочу я, Брайтона больше нет, это как сдать Крым - как они могли позволить, чтобы тут открылся "Старбакс"! Он же захипстерится сейчас весь вообще! Тут же ни сырка творожного потом не купишь, ни бабушку живую в пирожковой не потрогаешь!
Опять же: в книжном магазине "Рабинович, а не Санкт-Петербург" нашли раритетное издание Масодова, купить у меня рука не поднялась (некое нечестное дублирование примет отшумевшей студенческой юности), поэтому я просто поцеловала книгу и положила обратно на полку, чем наверняка нанесла Насте травму: ей пришлось купить поцелованную книгу. Могу оказывать услуги плохо распродающимся писателям - ходить в магазины и украдкой целовать их книги при разных случайных людях.
Еще мы хотели поискать в магазине мою книжку, но Настя почему-то принялась искать ее на полках серии "ЖЗЛ" и достаточно громко, почти на весь магазин, вещать: тебя тут нет! тебя тут нет!
Но это еще не совсем стыдно. Стыдно - это диалог с продавщицей.
- А Нина Хеймец у вас есть? Нина. Хеймец. Да, Хеймец.
- Нет, такой нету. Но я закажу (продавщица медленно-медленно, выбирая мышью буковки на экране, ставит значки в "экселевском" файле).
- А Замировская?
- Вот этой точно нету, первый раз слышу. Сейчас посмотрю (долго ищет онлайн). Хорошо, мы ее тоже закажем, и когда придет, вам позвоним. Как вас зовут?
Господи, никак. Впервые меня никак не зовут и не позовут, я это ощутила всем сердцем и всей своей не особенно насыщенной биографией - счастливая, пустотная безымянность, безысходность и желание уйти отовсюду насовсем и никогда не возвращаться.
- Я подумала, что ты ей сейчас скажешь "а зовут меня Замировская" и будет такая интересная ситуация, - радостно сообщает Настя. - Есть ли у вас книга Замировской? Нет. А закажите! Хорошо, заказали. А как вас зовут? Замировская. Ха-ха-ха.
В этом всем, несомненно, есть что-то призрачное: нечто отсутствующее ищет нечто отсутствующее, которым оно само и является; здравствуйте у нас пожар, срочно приезжайте, а кто это звонит, а это звонит пожар. Скорая, у нас тут сердечный приступ, поскорей явитесь, хорошо, а какой адрес, а как вас зовут, а меня зовут сердечный приступ, это я вам звоню, потому что у нас я. Приходит бабка к врачу, а врач тоже бабка. Мне нужна я, закажите две. Боже, как неловко.
*
- Какая хорошая детская книга, - вдруг сияет Настя, вынимая с полочки изящно отиллюстрированный фолиант с чем-то юношеским; глаза ее начинают сиять молочной теплотой некоего вселенского архетипичного материнства, - И такая легкая притом - если такой книгой ребенка ударишь, и он не пострадает!
*
Заметила, что раньше я покупала книги, формулируя это как "эту книжку могла бы написать и я!", а теперь я по этой же причине их не покупаю: зачем мне это, ведь это могла бы написать и я. То есть: раньше искала друзей и единомышленников, а также демонстрировала определенное высокомерие; теперь ищу информацию, сгенерировать которую самостоятельно уже не в силах (самооценка, стало быть, опустилась на нужное деление, это радует). Ну, или мне не особенно интересно искать в тексте себя: есть что-то намного более важное.
*
Ближе к фейерверку у всех начинается милитаристская истерика: Настя впадает в транс в алкогольном магазине, завороженно рассматривая хрустальные автоматы и пистолеты (это русский магазин, Брайтон, понятно), постоянно бормоча "этот автомат наверняка выстрелит в третьем действии, а уж из этого точно можно убить. боже! пистолет! хрустальный пистолет с водкой!".
- Мы однажды хотели купить хрустальный автомат с водкой, - вдруг вспомнила я. - Когда ездили среди зимы в Некропетровск в гости к апокалиптическому арт-журналу "НАШ". Я хотела подарить хрустальный автомат редактору. Но испугалась, что меня высадят с поезда за провоз то ли оружия, то ли алкоголя, то ли метафизического межмирного объекта, непонятно. Я представляла, как я буду стоять на хрустальной границе, зимой, на льду, с хрустальным автоматом - и стрелять из него хрустальными прозрачными пулями в ледяных, хрупких нарушителей границы, которые будут на моих глазах взрываться в тысячи крошечных хрустальных льдинок.
Как-то так я и представляю себе белорусскую Валгаллу: заледеневшее болото, защита рубежей тонких миров с хрустальным автоматом.
*
В парке под Бруклинским Мостом ближе к фейерверку собралась огромная мучительная толпа, кажется, занявшая это благословенное место еще с утра. Люди были страшно нервные. В какой-то момент две женщины начали драться друг с другом голубем. Медленно, как во сне, они поднимали по очереди задумчивого, вязко, будто сквозь холодец хлопающего крыльями черноватого голубя, и швыряли его друг в друга, как бомбу, изрыгая проклятия. Люди визжали. Голубь описывал медленные бумеранговые виражи и возвращался, цепкий как муха, после чего женщины снова поднимали его, будто камень, и швыряли друг другу в лицо. Возможно, это какая-то национальная нью-йоркская забава - кинуть в противника голубем. Это как перчаткой по лицу. Держите, вам голубь. Вспомнила новость о том, как в Украине одна женщина избила другую гусем по лицу и гусь скончался. Вероятно, в будущем люди все чаще будут избивать друг друга животными, все к этому и идет.
Рассказала Насте о том, что голуби никогда не умирают своей смертью (давняя наша с Рымкевичем теория, навеянная тем, что в Минске в те давние времена невозможно было найти целого мертвого голубя - только разбросанные метров на 10 остовы, ошметки, клочья и перья), она задумчиво сказала, что ее преследуют, скорей, не рассеянные по городу части голубей, а раздавленные, плоские голуби на асфальте.
- Тут они, видимо, умирают иначе, - предположила она. - Схлопываются и становятся двухмерными. Из них как бы уходит одно измерение и они перепрыгивают в двухмерный мир.
Я тут же задумалась, что с нами, людьми, по всей видимости происходит также нечто похожее.
Вообще, Нью-Йорк отлично подготовился к салюту - всюду торжественно и напряженно лежали люди, кто-то разворачивал курочку и яичко, шурша фольгой, чуть подальше стройным рядом стояла пара сотен фотографов со штативами.
Толпа подобралась, напряглась, вытянула шеи.
Когда начался салют, оказалось, что его немного сдвинули, и весь парк может видеть только ничтожный кусочек салюта - прорывающийся мягким опадающим золотым светом сквозь монолитную опору Бруклинского Моста.
Толпа сорвалась с места и вся куда-то побежала, но бежать было некуда. Вообще, на самом деле и не очень-то хотелось: было что-то неумолимо закономерное, трагикомичное и честное в этой ситуации - пройти через несколько слоев ограждений и толп, чтобы наконец-то занять свое золотое место, свою уютную наблюдательную салютную точку, кусочек родимой земельки с идеальным видом - и выяснить, что оттуда ничего не видно вообще. Значит, мы пришли сюда не затем, чтобы было видно, решили мы, и остались на месте. Настины друзья спросили, почему мы не уходим.
- Это наш салют, - ответствовали мы. - Мы его искали, мы стремились к нему, и мы его обрели. Мы заслужили нашу Независимость. Да, она кривенькая и плохо видна. Да, между ней и нами несокрушимая стена. Но мы сами этого хотели, и мы получили то, чего хотели, поэтому мы не сдвинемся с места и будем праздновать Ту Независимость, которой мы Достойны: тайную, невидимую независимость от массового мнения, независимость от необъяснимого желания всматриваться в сияющие паттерны, независимость от визуального и эмоционального. Мы выбрали этот фейерверк сами. Мы никуда не уйдем.
(ну, или немного не теми словами, но суть ясна: настоящие белорусы!)
- Мне кажется, это лучшая метафора всего, что с нами происходит, - обрадовалась я, - Приложив столько усилий к тому, чтобы оказаться в конкретной точке в конкретное время, ты просто не можешь себе позволить уйти оттуда только потому, что оттуда, оказывается, нифига не видно. Зато мы видим то, чего не видит никто: мы не видим НИЧЕГО!
- А мне кажется, что это похоже на какой-то Монти Пайтон, - сообщила Настя.
Но я все радовалась и радовалась: мы увидели Ничто! Вот оно какое - НИЧТО! Отблески, отзвуки где-то за мостом, маленькие сияющие звездочки несбыточного.
Правда, потом мы немного подвинулись вместе с толпой и даже нашли потерянную в давке маленькую флюоресцентную штуку с Независимостью, тут же начав примерять ее на шею и голову, но потом оказалось, что Независимость немного протекает, оставляя на пальцах липкие маслянистые следы. Тогда мы начали мазать друг друга ядовитой краской и смотреть, как красиво сияет Независимость на коже. В общем, хорошо, весело проходил салют по ту сторону опоры моста!
- Там лицо Джорджа Вашингтона! - кричал какой-то черный человек прямо около нас, - Клянусь, лицо Джорджа Вашингтона! они сделали салют в форме лица Вашингтона! Видели? Видели? С днем рождения, Америка!
Но уже никто ничего не видел. Меня немного тошнило из-за того, что я стояла с задранной головой.
Что изменилось за этот год с 4 июля по 4 июля? Наверное, это первый год в моей жизни, 4 месяца из которого я провела в Беларуси. Че-ты-ре. И все.
Но никакого понимания о том, как же это все видится на таком расстоянии, у меня так и не появилось - кроме отчетливой и ясной памяти о том, что это были очень важные, хорошие и серьезные 4 месяца, несмотря ни на что.
